что Форресту удалось преодолеть стигматизацию этого бизнеса, вероятно, объясняется не только превосходным характером, как утверждали его поклонники, но и тем, что он жил на границе, где классовые различия обычно размывались. Кроме того, он заработал достаточно денег, чтобы купить себе уважение, которое в противном случае могло бы и не быть оказано. Несомненно, он пользовался необычным для работорговца уважением. За несколько лет до того, как он надел форму, в которой обрел славу, он был избран на ответственные местные политические должности и завел ценные дружеские отношения с представителями властной элиты тогдашнего Юго-Запада. Богатство и влияние, которых он добился, продавая рабов, фактически подняли его на тот уровень, где способности и бесстрашие могли обеспечить ему непревзойденное военное продвижение.
Рассказ Ван Дорна также демонстрирует, как офицеры его времени переписывали реальность на высокопарный язык, который они считали достойным того, чтобы оставить его потомкам. Форрест редко говорил тщательно выверенными фразами и положениями, о которых рассказывает Ван Дорн. О его обычном стиле общения можно судить по тем немногим сохранившимся рукописным письмам. Единственная элегантность в них - это старательное притворство. Например, он отвечал бывшему соратнику Минору Мериуэзеру, с которым у него произошла размолвка, что "все разногласия между нами благополучно улажены, и я заверяю вас, что я не испытываю к вам никаких недобрых чувств. Я... никогда не относился недоброжелательно к подопечным вашего "я", только когда чувствовал, что вы используете свое влияние против моих интересов".12
Более характерным для его манеры, пожалуй, был его ответ в военное время на третью просьбу солдата об отпуске: "Я же говорил тебе: "Крути, черт возьми, знай". Под словом "twist" он подразумевал "twicet", что на южном языке низшего класса означает "дважды". Под "ноу" он подразумевал "нет".13
Его разговорную бестактность, пожалуй, лучше всего иллюстрирует газетный отчет о короткой речи, которую он произнес в конце войны перед армией генерала Джона Б. Худа, прибыв из западного Теннесси, чтобы возглавить передовые колонны Худа из северной Алабамы в последней отчаянной попытке захватить Нэшвилл. Газета Montgomery Daily Mail сообщила, что, отметив, что он прибыл туда, "чтобы сочленить вас... чтобы показать вам путь в Теннесси", он добавил домашнее, но гордое резюме своих подвигов, в котором похвастался, что "на улицах Мемфиса... женщины выбегают в ночных одеждах, чтобы увидеть нас, и они сделают это снова в Нэшвилле".14
В некоторых отношениях он напоминал своих соотечественников - вспыльчивого жителя Теннесси Эндрю Джексона, чье президентство пришлось на годы его детства, и Эндрю Джонсона, подписавшего его помилование после окончания Второй мировой войны. Они тоже были людьми с непостоянным почерком, безграничной храбростью и горячей кровью. Джексон, особенно Джексон, обладал схожим талантом быстро принимать сложные решения и готовностью - почти жаждой - участвовать в насилии, которое в его время часто выдавалось за закон. Как и оба этих президента, Форрест не считался друзьями и соседями каким-то архиврагом. Скорее, большинство из них считали его наоборот.
Получив в общей сложности всего шесть месяцев образования, Форрест продемонстрировал умение четко строить предложения и инстинктивно разбираться в математике. Баланс между его пороками и добродетелями, как тогда считалось, сильно склонялся в сторону последних. Единственными личными качествами, которых он, похоже, стыдился, были пристрастие к азартным играм на крупные суммы и сильная склонность к нецензурной, хотя и не вульгарной, лексике. Он не пил и не употреблял табак, уважительно относился к женщинам и священнослужителям и был в восторге от детей. Он также любил лошадей и скачки и обладал острым чувством юмора. На одном из ужинов во время войны, отвечая светской даме, которая поинтересовалась, почему его волосы поседели, а борода осталась темной, он ответил, что, возможно, это потому, что он склонен больше работать мозгами, чем челюстями.15
Несмотря на его лидерство в Форт-Пиллоу и Клане, Форрест не был садистом и расовым фанатиком, хотя экстравагантные заявления некоторых его апологетов неубедительны. Например, много говорится о его нежелании разделять семьи рабов и о его привычке обеспечивать только что купленных рабов новой одеждой и гигиеническим уходом; но такие действия можно объяснить как деловыми соображениями, так и гуманитарной заботой, поскольку рабы, с которыми обращались по-доброму, были менее склонны к побегу. Апологеты также отмечают, что он предложил освободить сорок пять своих рабов, если они будут служить в его войсках в качестве упряжки, и рабы согласились. Предложение Форреста могло быть не более чем проницательным военным предложением, на которое рабы согласились из страха. Однако есть доказательства того, что он сдержал свое обещание и освободил их до конца войны.16
Писатели, присутствовавшие на его смерти и похоронах, отмечали, что среди тысяч скорбящих, которые смотрели на его труп и шли за ним до кладбища, было много чернокожих. Один из них предположил, что были и те, кто боялся его - белые и черные, предположительно. Некоторые черты, внушавшие страх, также стали причиной его повсеместного почитания. Слово "отчаянный", часто употреблявшееся в наше время для описания его мужества, также характеризовало не только его темперамент, но и времена. Оно, безусловно, характеризует те времена, когда он принял руководство Кланом.17
Последний значительный командир Конфедерации, сложивший оружие в 1865 году, он распустил свои войска с одним из самых красноречивых и примирительных прощальных посланий, произнесенных повстанческим генералом. Вместо того чтобы бежать из страны, как это сделали многие его сверстники, он вернулся домой, в мир, открывшийся с наступлением нового времени. Потеряв все свое былое богатство, он посвятил большую часть оставшейся жизни попыткам его вернуть - и на какое-то время восстановить статус-кво в антебеллумском стиле. Достигнув последнего, он потерпел неудачу в первом. После хлопководства он последовательно занялся страхованием, а затем железнодорожным бизнесом. Каждое из этих направлений его поочередно разоряло.
Он не последовал примеру других генералов Конфедерации и не нанялся командовать реакционными мексиканскими войсками императора Максимилиана, но он хотя бы на мгновение задумался о том, чтобы самому завоевать Мексику. Он говорил друзьям, что сможет сделать это за шесть месяцев с 30 000 человек и 20 000 винтовок, а после этого конфискует шахты и церковное имущество, поставит себя правителем и откроет страну для 200 000 южан, которые, как он ожидал, придут туда. Мексиканская мечта, однако, так и осталась мечтой. Вместо того чтобы завоевать Мексику, он остался в Мемфисе и некоторое время участвовал в заговоре с целью повторного завоевания Юга. Фурии, которых он помог освободить, в конце концов разгромили Лояльную лигу, Бюро фридменов, Лигу союза, ополчение различных штатов и другие группы, выступавшие за гражданское развитие южных чернокожих и белых, не
